Ей снилось солнце в обрывках белых облаков: висящее над сизой кромкой горизонта, оно бросало на изнывающий от жара чернозём острые золотые лучи, горячие, как прикосновение нагретых над костром ладоней, и чудилось ей, что ничего, кроме этого ослепительного света, не существует вовсе — что даже она сама растворяется в его неистовом свечении, и боль исчезает, сожжённая благим пламенем самого Создателя. Там, в этом сне, её по-прежнему зовут Белянкой, и тихие голоса давно обратившихся в прах людей зовут её неумолчно и нежно: Бланш, Бланш, Бланш — как ветер зовёт волну над дремотными водами морских заливов. Вдали от этого сна она обоняла лишь зловоние крови и кислую вонь своего собственного тела, но по мере того, как беспамятство опускалось на неё, словно плотный непрозрачный занавес, отрезающий и тьму в углах каменного мешка темницы, и колеблющийся свет чадящих факелов, и недобрый медяной дух нескончаемых пыток, она соскальзывала с железных оков всё дальше, пока наконец не проваливалась в заросшую липкой ряской зеленоватую воду с головой, и свет не поглощал её без остатка. За пеленой реальности Бланш снова пятнадцать, и острые грани нескладного пока ещё тела, слишком быстро выросшего за минувшие с момента её первого настоящего задания месяцы, раздражают её куда больше боли в распоротом шальной стрелой предплечье. За пеленой реальности Бланш сидит, опустив стёсанные о грубую брусчатку босые ноги в горячую болотистую воду, раскалённый добела солнечный диск обжигает ей спину, и неумолчные звуки летнего зноя — стрекотанье цикад в густых зарослях, ленивый переклик диких птиц, шелест ветра в беспорядочном извивании древесных крон — оглушают её так же, как всякий раз оглушает и безудержный вой толпы в больших городах.
Сценарий давно минувших дней ускользает от неё; в этом сне она видит лишь тёмную голову Осеанн, ловко орудующей над длинным росчерком раны на её белом предплечье, и слышит один только мелодичный перебор струн арфы где-то за своей спиной. Перед глазами её играют солнечные вспышки, отражающиеся от цветущей воды, но она знает, что где-то там, на расстоянии нескольких шагов, Мелар разжигает костёр, и его голос, хриплый и низкий, как рокотанье большого зверя, вселяет в её душу смутную радость воссоединения. Та Бланш ещё не способна осознать, как можно жить без этого дольше нескольких месяцев, и боль от прохладных пальцев Осеанн, методично забинтовывающих её рану, кажется ей самой серьёзной бедой, которую может принести жизнь.
«Будет шрам» — раздосадовано бормочет она, отводя взгляд от рассеянного лица наставницы. Глаза у Осеанн — в половину лица, и такая в них первозданная синь, такой густой полуночный мрак, что порой Бланш кажется, будто она смотрит сверху вниз в два бесконечно глубоких бессветных колодца, и блеск лежащих на самом дне жёлтых звёзд ослепляет её сильнее, чем солнце.
«И не последний, — голос Осеанн тих и спокоен, как шелест стоячей воды, в которой Бланш возит босыми ногами, — Так или иначе, их будет много. Многим больше одного. Многим больше десятка. Тебе придётся смириться и с ними, и с болью, которую они принесут»
«Я не боюсь боли, — Бланш хмурится, дует щёки, отбрасывает с лица тяжёлые липкие пряди. Она не ребёнок. Ей пятнадцать, и она уже отняла свою первую жизнь; ей пятнадцать, и она смогла сдержаться и не отнять жизнь того отвратительного человека, к которому послал её Мелар двумя месяцами ранее; ей пятнадцать, и она легко одёргивает себя от желания поморщиться всякий раз, когда мягкие пальцы Осеанн надавливают на глубокий порез, прижимая к нему припарку. Ей пятнадцать, и она умеет терпеть боль. — И смерти не боюсь тоже».
Смех Осеанн до боли похож на перезвон стеклянных шариков. Щурясь, как большая чёрная кошка, она кладёт бинты себе на колени и мягко обхватывает запястья Бланш своими узкими бледными ладонями. Её губы всё движутся и движутся, проговаривая слова, которые некогда звучали под этим пронзительным голубым небом, но фразе, которая в конце концов срывается с них подобно катящемуся с горы камню, нет места в воспоминаниях о золотом свете и звуках арфы: «Вот как? Это хорошо, Бланш. Потому что ты умираешь».
И она умирает. Умирала? Той женщине, которая однажды назвала себя Шипом, не было дела ни до смерти, ни до шрамов: она провела в забытьи так долго, что настоящее — бездыханное молчание клетки, залечивавшее свои раны всякий раз после того, как стоны и крики пленницы затихали с одобрительного согласия тюремщиков — в конце концов начало растворяться, и золотые сны, на время заключавшие боль в объятия тёплого лета, стали отчётливее всего, что видела она прежде. Иногда, рывком выдёргивая себя из тёплой мути очередного воспоминания, она ещё могла ощутить на губах вкус свежей воды, но затем странная, разворошённая беспамятством скорбь, почти такая же острая, как и тогда, когда она только пришла в Вал Руайо, обрушивалась на неё с новой силой, и все остальные чувства, вся та непроходящая, изматывающая ломота — и та нескончаемая агония, которую она за время своего заточения научилась сносить беззвучно и почти терпеливо, накрывала её неделимой горячей волной. И вот тогда-то, сражаясь с приступами боли, накатывающей одновременно отовсюду, Шип поняла, что умирает — и что этого не сможет отсрочить ни её отчаянное упорство, ни сны о счастливом детстве. Канаты, некогда крепко связывавшие её с земной твердью и надёжной кутерьмой мирской жизни, начали рваться ещё тогда, когда один из прибежавших на крики охранников ударил её в висок, и мир подёрнулся тьмой.
Сколько времени прошло с тех пор? Этого Шип не знала: она отсчитывала прожитые часы моментами засыпания и пробуждения, тяжёлыми шагами сменяющих друг друга на посту охранников и медленным угасанием звуков где-то сверху, за толщей каменных стен и лестничных пролётов; дни же — допросами и редкой кормёжкой. Порой, выныривая на поверхность из тёплой зелёной воды на дне своей памяти, она не сразу вспоминала, где находится, но через секунду это знание — ужасное осознание скорой смерти — заглушало все остальные звуки и мысли. Шип не боялась забвения: в конце концов, она прожила даже больше, чем было отмерено иным, менее везучим бардам — но непрекращающаяся агония измотала её, словно дикого зверя, злым человеческим умыслом помещённого в клетку на потеху ярморочных зевак. Что бы ни говорила малышка Бланш в свои пятнадцать, и какую бы браваду она ни разыгрывала под внимательным взглядом полуночных глаз своей наставницы, Шип боялась боли ничуть не меньше тех, кто никогда не держал в руках ничего опаснее лопаты. В первые разы своего знакомства с герцогскими заплечниками она ещё сохраняла присутствие духа: её губы были разбиты, а голова гудела, как пустое жестяное ведро, но даже и тогда она могла растягивать окровавленный рот в мерзкой ухмылке и бить словами так метко, что однажды один из её мучителей, потерявший самообладание от колкой насмешки, ушёл из подвала лишь с половиной уха. Но время шло, и её попытки заставить палачей выйти из себя и оступиться не оканчивались ничем, кроме новой боли. Лишь — сколько? два, три дня назад? — ей удалось сломать шею неосторожному мальчишке, едва успевшему пережить тот возраст, в котором сама Бланш стала Шипом: он подошёл слишком близко, и руки его, недостаточно сильные для убийцы, на краткое мгновение соскользнули с её спутанных волос — и тогда она накинула на его шею соединяющую кандалы цепь; и сжала. Удовольствие слышать гулкий треск позвонков обошлось ей сломанными пальцами на обеих ладонях — достойная плата за чью-то жизнь, несмотря на то, что она давно уже истратила весь свой скромный капитал.
Шип знала: она продержалась так долго только потому, что герцог очень не хотел терять свою новую игрушку. Словно жадный до любых развлечений маленький мальчик, которым он был всего несколько лет назад, титулованный щенок раз за разом спускался в подвалы вместе с палачами, приказывал тюремщику отпереть тяжёлую кованую дверь и вплывал в запахи загноившейся плоти, крови и испражнений так торжественно и неспешно, словно ждал этого момента всю свою жизнь. Порой, когда Шип ещё могла вспомнить человеческую речь и силилась говорить, не сбиваясь ни на гулкое рычание, ни на невнятное бормотание, она пыталась заводить с ним беседы — то насмешливые и едкие, то спокойные, почти светские, словно не он сидел подле неё, заинтересованно наблюдая за действиями палачей и задавая бессмысленные вопросы, а она сама. Она знала, что мальчишка ещё не выяснил границ своей жестокости, и потому не ждала от устраиваемых с его позволения пыток особенных изысков: обещая отрезать острые уши пленницы и выколоть ей глаза, он, однако, располагал смелостью только для того, чтобы приказывать своим людям прижигать ей кожу, окунать в зловонную ледяную воду и — до бесконечности — избивать. К счастью или нет, но малец не был наделён фантазией королевских истязателей — и потом, он слишком хорошо помнил о том, как кричал стражник, половину уха которого Шип с ухмылкой сжимала между оскаленных зубов, прежде чем сплюнуть сгустками крови и человеческой плоти прямо на его мягкие кожаные ботинки. Он мстил ей и за это тоже, но, как и всегда, — монотонно, почти нехотя. И всё же, из раза в раз повторяющийся сценарий, не смиряющий ни боли, ни усталости, подточил её волю, как вода камень, и ублюдок понимал это так же хорошо, как и сама Шип: она без труда различала лукавые искорки в его глазах, даже когда всё остальное — стены подвала, палачи и её собственное израненное тело — подёргивалось мутной пеленой нереальности. Не нужно было уметь читать мысли, чтобы понять, что герцога ничуть не интересовала ни её миссия, ни наниматель — раздосадованный упрямым молчанием и ядовитыми смешками, он жаждал лишь одного — видеть, как медленно и мучительно она умирает за все те мнимые преступления, в которых виновен её народ.
К тому дню, когда герцогский особняк огласили крики, она оставалась в забытьи почти всё время, за исключением тех моментов, когда в подвал спускались люди — но и тогда необходимость удерживать своё измождённое тело в сознании давалась ей так тяжело, что вместо связной речи на торговом языке с её губ зачастую срывалось лишь бессвязное бормотание на орлейском. Шип не ждала спасения так, как смерти, и потому не вслушивалась ни в голоса людей, ни в трескучий вой магии где-то за камнем и деревом: она лишь тогда подняла уроненную на грудь голову — теперь скорее серо-коричневую, нежели белоснежную, как это было когда-то — и с трудом сфокусировала рассредоточенный взгляд на открывающейся двери, когда услышала скрип несмазанных петель. Её губы машинально шевельнулись, выговаривая что-то бессмысленное, какие-то обрывки ещё не до конца оставившего разум сна — «Sauve et garde» — но это не было важно. Шип канула обратно в тёплую болотистую воду, прежде чем успела понять, кто перед ней, и новый сон о солнце и звуках арфы застал её в плавном колыхании водорослей на илистом дне.
В этом сне солнце было почти осязаемым: его брызги лежали на покрытых замысловатой росписью стенах едущего куда-то в бесконечность вагончика, и дневное светило катилось по небосводу следом за ним, как сотворённый магией огненный шар, послушный воле заклинателя. Пальцы её зачерпывали этот свет горстями, путались в нём, как в липком вересковом меду, и боль отступала, осыпалась с её одежды прахом, оставляя лишь чистую кожу и свежие шрамы. Она слышала голос Анселя, мягким полушёпотом рассказывающего историю про Корсу Шакала, пение птиц и шелест ветра; слышала чьи-то шаги, мирную перекличку людей, скрип телег и детский смех — всё то, что не принадлежало ни её сну, ни реальности. Свет скользил по её лицу, горячий и назойливый, как расшалившееся дитя, и, как ни пыталась она отвернуться от него, чтобы получше рассмотреть расплывающиеся контуры рисунков на деревянных стенах, он неизменно слепил сощуренные глаза яркими бликами. Должно быть, это Мелар — в любимой своей манере насмехается над ней, ловя солнечные лучи полированным лезвием длинного кинжала и направляя их ей в лицо.
— Arrête ça! — пробормотала Бланш, пытаясь расслышать за хриплым хохотом, что же случилось с Шакалом в пещере, и губы Шип, по-прежнему странно похожие на воспалённые края свежей раны, дрогнули, невнятно проговаривая эти слова в залитой солнечным светом реальности. Там, в светлой комнате, среди свежих простыней и неясных звуков человеческой жизни, пахло травами, весенним ветром и скромной чистотой. Сама Шип — её сероватая кожа, слишком бледная даже на фоне белого белья, её распухшие суставы и спутанные сизые лохмы — была чужда этому месту в той же мере, в которой чужда своим снам, словно душа, бродящая по просторам Тени за гранью жизни и смерти. Но она была жива, и запавшая за время заточения грудная клетка вздымалась мирно и ровно. Шип не запомнила того момента, в который солнечные зайчики из сна ловко впрыгнули в реальность, утаскивая её за собой, и слипшиеся ресницы медленно дрогнули, ловя мелкую дрожь играющих на выбеленном потолке золотистых лужиц. Первым, что она увидела, был свет — тот свет, о котором она вспоминала в своём скорбном походе по полям прошлой жизни: жёлтый, как цыплячий пух, и столь же невесомый, он лежал всюду, докуда дотягивался её мутный взгляд — на стенах, потолке и одеяле, на хлипкой деревянной двери и рассохшихся притолоках. Подавив странный инстинктивный порыв нашарить освободившимися руками оружие, Шип дёрнула пальцами, и острая вспышка боли, поначалу казавшейся далёкой и несущественной, пронзила её явственным напоминанием обо всём, что происходило в подвалах герцогского особняка.
Но это был вовсе не герцогский особняк, и бинты, охватывавшие воспалённую кожу её запястий, были чистыми и свежими: с некоторым трудом подняв руку, Шип сфокусировала взгляд на по-прежнему распухших и покрасневших пальцах, разрезающих солнечный луч посиневшими обломанными ногтями, кое-где похожими то на когти, то на уродливые щепы. Она не сразу осознала себя, не сразу почувствовала тяжесть собственного тела, но в следующий момент чудовищная тревога скрутила её отбитые внутренности в один тугой узел: что, если ублюдок отнял у неё возможность к той тонкой работе, которая необходима барду для выживания? Что, если он забрал последние крохи, составлявшие основу её жизни? Уронив руку обратно на одеяло, Шип тихо вытолкнула из себя воздух сквозь крепко сжатые зубы, и постепенно — капля за каплей — липкое отчаяние схлынуло, оставив лишь тупую боль и непонимание. Она должна быть мертва. Должна быть. И так бы оно наверняка и было, если бы не картина, которую Шип увидела, титаническим усилием воли повернув голову в сторону: укрытый неплотной дневной тенью, в кряжистом вельветовом кресле сидел её наниматель. В скромном убранстве безликой комнаты (гостиница? постоялый двор?) он казался почти земным, почти настоящим — и до боли знакомым. С трудом разлепив обмётанные сухой коркой губы и подавив острую вспышку жажды, Шип хрипло, каркающе хмыкнула, как бы проверяя, способна ли она ещё к человеческой речи, и наконец, собрав разлетающиеся в разные стороны мысли, произнесла:
— Как… интересно. Вас не должно здесь быть, — болезненно сощурив жёлтые кошачьи глаза и сглотнув собравшуюся на тяжёлом языке липкую горечь, она добавила: — Как и меня.