Имя: Шип, Тену́, леди Эгюйо́, Колючка, Белянка, Бланш — имена не имеют никакого значения. Сама она называет себя так, как приличествует случаю, другим — предоставляет выбирать самостоятельно. Орлейская аристократия называет её Шип, иные — Эгюйо, что, впрочем, одно и то же. Настоящего же своего имени Шип не помнит — да оно и неважно.
Дата и место рождения: точное время и место рождения неизвестны. Предположительно 9:12 Века Дракона.
Раса: эльф.
Род деятельности: орлейский бард в личной охране Лавеллана.
Класс и специализация: разбойник, бард.
Внешность:
[indent]глаза: янтарно-жёлтые
[indent]волосы: пепельные
[indent]рост, телосложение: почти 169 сантиметров, что неожиданно высоко для эльфа, хотя и не делает её слишком громоздкой.
[indent]особые приметы: светло-серая татуировка в виде лиственной лозы на левой щеке. 

В Шип истинно эльфийские черты — тонкие линии высоких скул, большие глаза и острые уши — невообразимым образом сочетаются с чем-то почти человеческим, очень жёстким и вместе с тем подчёркнуто чувственным: в её фигуре нет ни следа от мальчишески узких бёдер и невесомой хрупкости, обычно отличающих женщин народа Долов, но она всё ещё слишком далека от того, чтобы быть неповоротливой или грубой. Это, да ещё, пожалуй, невероятно светлые — почти белые — волосы, изжелта-карие янтарные глаза, необычайно бледная (или скорее сероватая?) кожа, и та странная хищная форма, которую приобретают её ногти, если Шип оставляет их без должного ухода, наводит на смутные мысли о том, что она может быть квартеронкой, состоящей в отдалённом родстве с косситами, однако никаких по-настоящему веских свидетельств тому нет. В остальном же она кажется очень человечной и земной: по-змеиному гибкое и сильное, тело её, однако, не выглядит очень уж внушительным. На лице её не лежит печати исключительной красоты, но лукавое выражение, кривящее тонкие губы, и внимательный прищур ярких глаз выдают острый ум и незаурядный характер.
Несмотря на столь высокий для эльфийки рост, Шип управляется со своим телом необычайно ловко: движется она по-кошачьему бесшумно, плавно и — при необходимости — обольстительно. Врождённая склонность к театральности выражаются в чёткой выверенности — она не делает лишних жестов, если этого не требует случай, но, за отсутствием необходимости действовать жёстко и быстро, не может отказать себе в лёгкой вычурности, присущей всякому уроженцу Орлея. Впрочем, ленивые кошачьи повадки она легко заменяет иными привычками из актёрского арсенала, приличествующего той или иной роли. И точно так же любимые наряды — широкополые шляпы, витые корсеты, воротники из волчьей шерсти и плащи с яркой подкладкой — Шип меняет на удобную одежду для путешествий, лёгкую броню, нищенские лохмотья или пышные платья.
Впрочем, главной её приметой есть и остаётся бледная татуировка лозы с острыми листьями, уходящая от середины левой щеки под высокий воротник. Если провести по ней пальцем, можно почувствовать зарубцевавшиеся шрамы от ожогов, ветвящиеся дальше по руке, до самой ладони, которую Шип обычно закрывает перчаткой. Время сделало шрамы бледными, но, так или иначе, их видят только её любовники, несмотря на то, что она не считает нужным яростно их скрывать.

9:16 — 9:26

«Пути Создателя неисповедимы» — так говорил Мелар, хотя Шип, едва ли понимавшая в то время, кого он называет Создателем, и каковы пути, ждущие её в необозримом будущем, не ждала ни его утешения, ни откровений свыше. Она не помнит ничего, кроме Мелара: первые её воспоминания связаны с ним, с мерным покачиванием едущего куда-то в душистые просторы Орлея крытого вагончика; с лучами солнца, проникающего сквозь щели между рассохшимися от летнего зноя потолочными досками. Она не знает, что значит быть эльфом — не знает самого этого слова — и не помнит ни своих родителей, ни прошлой жизни. Первое воспоминание её — о пении Осеанн, верхом сидящей на залитой потоком яично-жёлтого света крыше их непостоянного пристанища, о виде её смуглых тонких ног, свешанных в осиянный прямоугольник окна, и о покачивании вделанного в потолок резного подсвечника, накреняющегося из стороны в сторону вслед за мерным движением влекущих вагончик лошадей. Тогда ей, быть может, три или четыре года, и прошлая жизнь — круговерть смазанных картин едва окончившегося младенчества — не тревожит её ничем, кроме насмешливых подзуживаний Мелара, пронзительного голоса Осеанн и спокойного молчания Анселя. В расписанном красными и золотыми красками вагончике их четверо: она ещё слишком мала, чтобы понимать родство и различия меж ними всеми, но достаточно наблюдательна и сообразительна для того, чтобы осознавать, что громкоголосый, златовласый и насмешливый Мелар — вовсе не её отец, да и Осеанн, хотя уши её всё же больше походят на те, что видит она иногда в висящем на двери зеркале, — совсем не её мать. Мелар называет её Белянкой — Бланш — и потому она заключает, что таково её имя. Он нравится ей, несмотря ни на что: она простила ему жестокие слова о том, что он купил её у матери после того, как обнаружил, что она пытается стащить его кошелёк, и прощает впредь все те беды, которые он причиняет ей по знанию или без него.
Кем она была до крытого расписного вагончика, до Мелара, Осеанн и Анселя? Кем она была до того, как стать Белянкой? Она не помнит — воспоминания о голоде и тесноте переулков, ведущих напуганное дитя дорогами остроухой женщины, бывшей когда-то её матерью; воспоминания о звуках имени, бывшем когда-то её настоящем именем; воспоминания чём-то, что было раньше — всё это истаивает, плавится в лучах карамельного солнца, проливающего свои лучи сквозь ставни единственного в их убежище окна. Вагончик никогда не стоит на месте. Будучи ребёнком, Бланш спит между сплетёнными в сонном объятии Меларом и Осеанн, и звёзды проносятся над ней в пронзительном мерцании атласных орлесианских ночей; днём же, когда они подъезжают к очередному городу, и толпы простонародья (и людей с лицами, закрытыми резными масками) окружают его, словно вода — камень, она слушает пение и музыку, с неотрывной жадностью следя за завораживающими танцами загадочных лицедеев. Что бы ни думали её благодетели и на что бы ни надеялся Мелар, вручая отчаявшейся матери плату за смышлёную маленькую эльфийку, Бланш вовсе не глупа: ей требуется совсем немного времени, чтобы освоиться и понять, чем именно промышляет их маленькая труппа, и ещё меньше — чтобы найти в этом ремесле неясную пока ещё её юному разуму прелесть. Сама она не помнит, но на исходе второго месяца, минувшего с того момента, когда состоялась странная сделка между Меларом и её безвестной матерью, она спустилась в очарованную пением Осеанн толпу, чтобы после, когда на небе зажглись первые звёзды, и представление завершилось, показать своим новым друзьям, как много прекрасных, звенящих блестящими монетами кошелей она добыла. Пока для Бланш это игра, выражающая её неосознанную склонность к ремеслу, которому она выучится позже, но для её спутников — для тех, кто поёт, танцует и лицедействует под солнцем несчётного множества городов в неугасимом блеске Великой Игры — этого достаточно.
Так, на дорогах Орлейской Империи и вне её детство Бланш катится вслед за крытым расписным вагончиком. Иногда кто-то из её спутников исчезает, и проходит несколько недель или даже месяцев, прежде чем он возвращается; иногда — она остаётся под присмотром кого-то одного, и тогда скука бесконечной дороги и бесконечных же стоянок становится совсем невыносимой. Впрочем, те занятия, которыми увлекает её то один, то другой наставник, никогда не иссякают: Осеанн учит её петь, танцевать, лазить по деревьям и вязать замысловатые узлы; вплетает в длинные волосы острые шпильки и ядовитые цветы; показывает, как играть на лютне, флейте и арфе. Мелар развлекает её блестящими тонкими лезвиями, изящными кинжалами и грубыми зазубренными клинками; стреляет из тонкого лука на потеху восторженного ребёнка, а затем — смеётся сам, когда пробует стрелять она. Ансель коротает вечера шепчущими рассказами о ядах и противоядиях; о том, как ходить по-кошачьи бесшумно; о том, как дурить умных и запутывать дураков. Для Бланш это по-прежнему игра, упоительно весёлая и никогда не заканчивающаяся: она танцует и поёт вместе с Осеанн, шутливо борется с Меларом, ходит по растянутым между площадными столбами канатам для развлечения толпы и срезает кошельки ради собственной радости. Она неуёмна, по-детски неугомонна и неосознанно талантлива — взросление не меняет этого, хотя понимание мира, вложенное в неё всеми тремя наставниками, постепенно расширяется, захватывая и Орлей, и Игру, и бардов, и всё, что лежит дальше, за Недремлющим Морем. В те годы она по-прежнему ещё Беляночка, порхающая в вычурном карнавале орлесианских будней подобно бабочке, имя которой досталось ей на заре жизни, но настоящее ремесло — то, ради которого она была рождена и без которого не сможет жить, несмотря ни на что, лежит совсем рядом, за поворотом очередного года, и ни отсрочить его, ни приблизить.

* * *
9:26 — 9:30

К четырнадцати годам Бланш почти становится той версией себя, которую пронесёт через года: они уже несколько месяцев странствуют по Неварре, без каких-либо серьёзных сложностей преодолев лагери стоящих на границе шевалье, и, хотя имя её по-прежнему — имя бабочки — она вовсе не так безобидна и игрива, как была в детстве. Жизнь барда по-прежнему развлекает её, но острый ум и природная сообразительность, помноженные на несомненный талант и постоянное его совершенствование, делают это удовольствие мягким, приглушенным, как тихое пение Осеанн на закате дня. Они направляются в Камберленд за несколько месяцев до Большого Осеннего турнира вместе с письмом, присланном Мелару неваррской аристократкой. Там, предоставив Осеанн и Анселю продолжить путь дальше по побережью, он вместе с Бланш — а это её первая настоящая работа — теряется в круговерти большого города, чтобы в конце концов, через неделю или две, расстаться с нею, предоставив тем знаниям, которые вложили они все в её алчный, изворотливый ум, вести юное тело тернистыми путями первого задания. Тогда она впервые теряет своё имя — и понимает, что оно неважно. В «Бриллиантовой служанке» — гостинице, куда её берут на работу взамен «неожиданно» слёгшей с болезнью подавальщицы, она ходит, послушно склонив голову, и волосы её — возмутительно светлые даже для эльфа — покрашены отваром на луковой шелухе и дубовой коре. Она почти не говорит, потому что ещё не научилась скрывать вычурный орлесианский акцент так хорошо, как это делают её спутники, но от служанки этого и не требуется. Она неопытна, но изворотлива и сообразительна: вот почему спустя несколько недель, перед самым началом турнира, главный фаворит — знатный гном, не отказывавший себе в удовольствии выпить белого среза из хрустального бокала — отправляется на покой, сражённый ядом, добавленным в изысканное питьё рукой безобидной эльфийки. Позже, через пять или десять лет, Шип научится той лёгкости, которой не было у четырнадцатилетней Белянки: сквозь толщу времени она сможет прикинуть, что скорее выследила и устранила бы незадачливого фаворита, прежде чем он понял, что произошло, но тогда, годами ранее, она не задумывается об иных вариантах. Впрочем, Мелар доволен и этим: встретившись с ним, Бланш без умолку говорит о том, что слышали её жадные уши и видели зоркие глаза; о том, как обстояли дела у почившего фаворита, и о том, что могло бы быть интересно заказчице, помимо главной новости — но это уже не её забота. Её первая работа — посвящение в изящное ремесло барда — пройдена без душевных терзаний и мук совести: если и была у тогдашней Бланш эта добродетель, она пала, сражённая взволнованным биением сердца и азартом ищейки, впервые ощутившей свою власть над миром интриг. Это было лучше, чем хождение по канату, воровство кошельков и пение — лучше чем всё, что когда-либо испытывала она в своей жизни. Словно она когда-либо знала хоть что-то, кроме этого — словно было на свете хоть что-то ещё, что она могла любить.
Так или иначе, но это было начало. В течение следующих лет она то оказывается в свите баннов, то снуёт в грязных закоулках разномастных эльфинажей, то растворяется в блеске орлейских городов. Чем дольше она живёт и чем глубже увязает в трясине этой непостоянной жизни, тем меньше весят имена, лица, острые уши, орлесианский акцент и неловкие руки, и тем более изощрёнными становятся уроки её спутников. Бланш с равным интересом играет и человека, надёжно скрывая острые уши и нечеловеческие черты лица за изящными уловками, и бесправную маленькую эльфийку, и мальчика-посыльного, и скрюченную старостью старуху, и прожжённую соблазнительницу. Порой она забывает о том, какой должна быть — забывает, что когда-то была Белянкой, не умевшей взламывать хитроумные замки и не видевшей, куда лучше ударить человека, чтобы тот упал замертво. Впрочем, это не пугает её. Она сохраняет себя — безымянную и безликую, жадную до опасности и интриг — хотя и не знает ничего, кроме этой жажды. В дороге, освобождённая от дел, она скучает по необходимости носить чужое имя, говорить чужими словами и играть чужими мыслями, потому что любит это больше себя самой — но не больше Мелара, Осеанн и Анселя. Она никогда не думала, что покинет их — что подлетевшая слишком близко к огню бабочка сгорит, сбросит пепел старой жизни и пойдёт дальше, выучив жестокий урок, но так оно и происходит.

* * *
9:30 — 9:40

Бланш не больше восемнадцати, когда это случается. К этому времени она уже достаточно хорошо обучена, чтобы выполнять задания самостоятельно, хотя и не вполне понимает все тонкости той жизни, которой живёт. Они нередко наведываются в Вал Руайо, посещают наставницу Мелара — мадам де Моро́, оставившую ремесло барда ради замужества с родовитым аристократом: та делится с ними работой, новостями и прочими волнениями, поминутно тревожащими неспокойные воды Великой Игры, но сама Бланш, привыкшая полагаться на своих спутников, едва ли тревожится, когда слышит тихие слова предупреждения. Она ещё не видела, как темна обратная сторона медали, и потому не знает, сколь много врагов может нажить себе хороший бард за годы своих мытарств — и сколь многими уже обзавелась их маленькая труппа. Так оно и происходит, что однажды мерцание неисчислимых сонмов звёзд над их мятежным пристанищем озаряется тревожным ржанием лошадей и стуком вгрызающейся в сухое дерево стрелы. Они в нескольких милях от Вал Руайо и должны были бы оказаться за тысячи и тысячи миль от него уже совсем скоро, но судьба решает иначе: в тот момент, когда горящая стрела пронзает стену погружённого в сон вагончика, Бланш лежит на его крыше, вглядываясь в мирное скольжение ночных светил по черным водам небесной реки. Во влажном воздухе плещется крик; где-то совсем рядом тревожным флагом мечется ржание лошадей. Свистят стрелы, распарывающие неделимый бархат ночи огненными вспышками, и охватившее хрупкую скорлупку высушенного солнцем вагончика пламя ревёт, как дикий зверь. Оно обжигает левую сторону её тела — коротко, как удар плети — и Бланш скатывается вниз, падает в душистую траву придорожных деревьев, но даже и тогда по-прежнему продолжает слышать. Она слышит крики и хрип своих спутников, когда встаёт, не чувствуя ни боли от падения, ни боли в обожжённой руке; она слышит крики, когда бежит, оскальзываясь босыми ногами в дорожной пыли; она слышит крики, когда падает на колени перед Меларом, застывшим с пронзённым стрелой горлом; она слышит крики, когда никто больше не издаёт ни звука, кроме ревущего, стонущего на разные лады огня и треска их догорающего дома; она слышит похожий на песню крик Осеанн, иссиня-чёрные волосы которой тлеют в обрамлении чёрной же крови; она слышит тихий вскрик Анселя, успевшего выбраться из охваченного пламенем вагончика лишь наполовину. Она слышит их крики даже тогда, когда понимает, что больше кричать некому — через секунду или две, пока встаёт на ноги и бежит прочь, скрывая свой собственный крик за плотно сжатыми зубами. Сгоревшей в пламени бабочки больше нет. Она снова безымянна, и некому дать ей новое имя.
Боль, голод и отчаяние приманивают её обратно к городу, как только она понимает, что осталась одна. В Вал Руайо она знает только мадам де Моро, и, хотя она по-прежнему оглушена случившимся, отчаянная жажда жизни толкает её вперёд. Так она и оказывается в её доме, и имя Шип — Эгюйо́, как представляют её прочей аристократии в качестве талантливой воспитанницы почившей родственницы мадам де Моро — наконец начинает становиться её именем. Впрочем, сначала мадам де Моро называет её просто Колючкой. Скорбь её по бывшему ученику кажется весьма сдержанной; скорбь самой Колючки — отчаянно злой. Новая наставница заботится о её ранах, хотя те, вопреки запоздавшей магии целителей, и по сей день вьются на бледной коже неписанным напоминанием о случившемся. Рубцеватые, похожие на стебли плюща шрамы, змеящиеся вверх по левой руке до самой шеи и щеки, не кажутся ей чем-то ужасным — в конце концов, с ними или нет, но счастливой случайностью она всё ещё жива. Уже после того как горе оставляет её разум чистым и острым, словно наточенное лезвие, и в зеркале Колючка видит саму себя — свежую татуировку острых листьев на зарубцевавшемся шраме, идущем из-под воротника, острый блеск желтоватых глаз и жёсткий изгиб сдвинутых к переносице бровей — она понимает, что всё ещё хочет жить.
Жизнь в Вал Руайо не отличается ни лёгкостью, ни постоянством: мадам де Моро благодушно учит её носить причудливые витые маски так же уверенно, как маски чужих лиц и имён. Она учит её тому, как и с кем говорить, учит всем тем тонкостям аристократических игр, которые пропустило учинённое Меларом воспитание, и вскоре ей кажется, что эта жизнь, полная цветных балов, скрытых за блестящим металлом лиц и изысканного коварства, была с ней всегда. Но Колючка всё ещё Колючка — недопёсок, яростно желающий вырасти. Ей нравится жизнь в Вал Руайо, но без связей, клиентов и репутации — без настоящей работы — она чувствует себя неполноценной, словно всё то, что преподаёт ей мадам Моро, лежит где-то сверху, не проникая дальше, как снег, застывший на горных вершинах. Тогда она решает дать себе имя самостоятельно — и заставить всех жителей Орлея запомнить его.
Хорошо наученная уроком прошлого, всё ещё хранящая в душе память о криках и боли в обожжённой руке, она справедливо полагает, что, раз уж Создатель не дал ей настоящего имени, ничто не мешает ей лишиться его вовсе. В первые годы мадам де Моро исподволь подталкивает знакомых аристократов к её услугам: сначала — устно, затем — короткими записками, передаваемыми из рук в руки. Никто не знает ни имени нового барда, ни пола его, ни возраста. Стреляя сквозь прорези маски лукавым взглядом, леди Эгюйо называет себя информатором — связным, передающим мелкие и крупные поручения своему «знакомцу», тогда как тот, кого пёстрая орлейская аристократия в конце концов назовёт Шипом, остаётся в тени. Сейчас, должно быть, нет никакой тайны в том, что легкомысленная, порочная и совсем не опасная девица, состоявшая некогда при своей знатной госпоже, как забавная ручная зверюшка при дрессировщике, на самом деле — известный по всему Орлею и за его пределами бард, но тогда, когда Эгюйо только появилась в высоком обществе, она была вынуждена раз за разом сносить острые уколы скрытых насмешек и изящных подначек.
Вместе с тем, как растёт поток сообщений, передаваемых через «связного» — к зарекомендовавшему себя наёмнику — всё более чётким становится образ Шипа, однажды рождённого вместе с лукавым замечанием какой-то аристократки. И по мере того, как из безызвестного просителя, вынужденного выполнять поручения избалованных девиц и мелкой аристократии, он превращается в кого-то, чьё имя знают — в кого-то, кто сверху смотрит на все струны, растянутые над Орлеем, как невидимые силки интриг и коварства в бесконечной Игре — Колючка начинает исчезать, и остаётся только Шип. Впрочем, до того, как она обретает власть над собственной жизнью, и связи её медленно расползаются по всему Тедасу, проходит немало времени.
Всё происходящее в мире касается Шип дрожью растянутых над головами её клиентов струн: пока её ещё не знали в Орлее, она почти не покидала пределов Вал Руайо, за исключением тех случаев, когда мадам де Моро приходилось отлучаться из столицы по зову личных дел, и её питомица не могла отказать себе в удовольствии вновь выехать на дорогу в свите сопровождающих. После того, как репутация Шип окрепла, и покровительница намекнула, что готова отпустить от себя свою ученицу, она не преминула воспользоваться возможностью расширить границы своего влияния. Весь мир снова видится Шип площадкой для игр, но, если когда-то в детстве они казались тогдашней Бланш детской забавой, непосредственной в своей жестокости, то теперь она наслаждается изящной игрой с судьбой и смертью, раз за разом упрочивая своё влияние и преумножая опыт. У её клиентов масса знакомых по всему Тедасу, а значит нет никаких препятствий, отделявших бы её от того, чтобы наведаться за работой в Антиву, Неварру или Ривейн, и потому постепенно, пока один год, проведённый то в скитаниях и опасных авантюрах, то в изящном словоблудии орлесианских балов, проходит за другим, о Шип узнают. Она платит нищим в Вал Руайо, без зазрения совести подкупает слуг известных семей в Монтсиммаре, забалтывает зубы улыбками и звонкими монетами шлюхам в Антиве и частенько крутится в денеримском эльфинаже. Шип умеет слушать; Шип знает, что нужно её заказчикам, даже если они обращаются к ней в первый раз; Шип беспринципна, но по-своему честна — а это редкая добродетель для шпиона и убийцы. И ещё — она помнит крики. И знает, что должна понять, по чьей воле они поселились в её голове.

* * *
9:40 — 9:47

Впрочем, её наставник был скрытным человеком, а она — недопёском, выросшим в матёрого зверя лишь после смерти стаи: в последующие годы Шип, хотя и пытается всячески поймать след загадки, обрёкшей её на скорое взросление и одиночество в пёстром многоцветии орлесианской жестокости, не может нащупать ни зацепки. Жизнь балует её непостоянностью и увлекательностью, которой хватает, чтобы не находиться на одном месте дольше нескольких месяцев, но забыть о том, что она достаточно жестока и безжалостна для мести, которой нельзя настичь, не удаётся ни в объятьях любовников, ни в пылу погони.
В те годы на неё и выходит Маханон. Не будучи от природы склонной к тому, чтобы рисковать собственной свободой и благополучием в не слишком благопристойных делах ради близости к великим и их разнопёрой свите, Шип не пыталась связываться ни с кем из тех, кто вершил судьбы мира в те годы, когда она исправляла и рушила жизни своих клиентов. Лорды, герцоги, ответвления правящих династий, тевинтерские магистры, банны и эрлы, орлесианская аристократия — она знала их всех, она служила им всем, вредила и помогала в той мере, в которой этого позволяли её работа и мастерство, но, начисто лишённая веры во всеобщее благо и высшую истину, Шип никогда интересовалась ни Стражами, ни Инквизицией до тех пор, пока этот интерес не настиг её сам. Работа, кто бы её ни предлагал, остаётся работой: она может сделать то, в чём бессилен простой наёмник, а долиец вполне располагает теми средствами, которых достаточно, чтобы заполучить её интерес. Деньги и власть не имеют ни хозяев, ни постоянных фаворитов, и потому она не привыкла отказывать им — во всяком случае, не тогда, когда работа обещает быть мало-мальски интересной, а плата щедрой. Так она и знакомится с Маханоном, и заказ, показавшийся Шип сначала одной из тех пустяковых халтурок, за которые она изредка бралась, чтобы развлечь себя ввиду отсутствия действительно стоящих дел, в конце концов привёл её туда, где она остаётся и поныне.
Словом, в следующие несколько месяцев она занимается тем, что умеет лучше всего — шпионит, играет и слушает. В Викоме, который она, памятуя о случившейся в сорок первом году эпидемии, прозванной «остроухой чумой», благоразумно избегала в своих путешествиях, Шип располагает лишь своими способностями и помощью говорливых горожан — да ещё, пожалуй, нищих, всегда отличающихся словоохотливостью в компании себе подобных. Она удачлива, но случай сильнее: в третью или четвёртую вылазку за потребной Маханону информацией её ловят на горячем — как раз в тот момент, когда Шип педантично исследует бумаги покойного герцога Антуана в доме его наследника. Все те недели, которые последовали за этой неудачей, она может думать лишь о том, что ремесло барда — это удивительно разнообразная череда взлётов и падений: в минуты, когда разум, подточенный болью от пыток, причиняемых выдумками упорных заплечников в подвалах под герцогским поместьем, возвращается к ней, и она сражается с усталостью и холодом, только эта мысль кажется по-настоящему реальной. Никто не учил её переносить боль часами — в конце концов, ни Мелар, ни мадам де Моро не хотели сделать из неё Ворона — но Шип упорна сверх меры и точно знает, что умрёт в тот момент, когда развяжет язык. Впрочем, людям, чья месть, как и месть самой Шип, не нашла иных жертв, кроме тех, что были поблизости, это и неважно. Она виновна уже в том, что эльфийка; то, что она суёт нос в дела знати, лишь отягчает и без того непростительный грех.
Её освобождают… когда? Шип теряет счёт дням после первой же недели. За время своего заточения она умудряется убить одного тюремщика и в кровь разбить нос кровожадного сыночка герцога Викомского, но это лишь ухудшает её положение. К тому моменту, когда Инквизиция — то самое всеобщее благо и высшая истина, в которую она не верила — решает, что затупившийся клинок ещё может сослужить свою службу, она обессиливает в достаточной мере для того, чтобы распрощаться с мыслями о самостоятельном побеге. Смерть не страшит Шип, но боль — изнурительна. И тем слаще кажется ей воздух под чистым небом.
Шип жаль, что тюремщик, которому она мечтала свернуть шею так же, как его почившему соратнику, неблагоразумно уходит в отлучку, а до нового герцога не добраться, но возможность выжить с лихвой искупает ещё одну не свершённую месть. Она благодарна, несмотря на то, что не способна понять ни абсолютного благородства тех, кому доступна возможность это благородство вершить, ни снисхождения. Они терзают её уязвлённую гордость ничуть не меньше калёного железа в застенках пышного особняка, но эту боль вполне можно унять. Шип не знает истинной чести или иной верности, кроме купленной, но она не глупа, и неблагодарность никогда не была одним из её пороков: уже после того, как боль и усталость отступили, она смогла вспомнить о том, что всегда было при ней — об уроке, который ей преподал Мелар в беззаботном беспамятстве детства. Барды вовсе не бесчестны, а Шип — далеко не простой бард. И если могла она выбрать тогда хоть что-то, что позволило бы восстановить её честь и оплатить услугу, которой она не заслужила ничем, то она не изменила бы своего решения.
Так оно и выходит, что, оправившись от неудачи, Шип остаётся рядом с Маханоном, как кинжал, который он очистил от крови и заточил вновь. Она не называет это сотрудничество верностью, поскольку вполне верит в то, что не способна на верность и преданность одному заказчику, как иные люди верят в Создателя, но годы идут за годами, и она исправно отводит от него те опасности, которые видит её злой глаз, а затянувшаяся работа нравится ей в той же степени, в которой нравится сам инквизитор. Время, проведённое под пытками в Викоме, по сей день терзает её воспоминаниями о пламени и криках в бархатном мраке орлесианской ночи — и, хотя она должна служить не ушедшим в Тень воспоминаниям, а живым людям, Шип не может отказать себе в продолжении поисков, пока это ещё возможно. Единственная Семья, которую она знала, призраками маячит за её плечами, пока сама она — тихо скользит в тенях новых интриг, внимательно наблюдая за охватывающими мир изменениями. Шип не знает, какое место займёт в этом мире, и доживёт ли до того мига, когда на новом рисунке, покрывшем износившееся полотно прошлого, её лицо, сокрытое широкими полями чёрной шляпы, будет выткано вместе с лицами тех, кто творит будущее, но это и неважно.

Способности и навыки: Все, которые подразумевает жизнь орлейского барда: она посредственно и нечасто играет на музыкальных инструментах (лютне, флейте и арфе) и столь же редко поёт, но во всём остальном, что касается иных сторон этого ремесла, Шип весьма искусна. Она знает тысячи способов зарезать, отравить и ограбить человека; виртуозно владеет лёгким холодным оружием вроде кинжалов и коротких мечей; без труда проникает в самые охраняемые дома и вскрывает самые сложные замки. Из лука стреляет, впрочем, весьма неловко.
Обучена языкам: без каких-либо серьёзных сложностей скрывает характерный орлесианский акцент, когда говорит на всеобщем (за исключением случаев сильного волнения или злости), бегло изъясняется на антиванском, с трудом — на ривенийском; знает несколько общих фраз на эльфийском (впрочем, знакомые с Шип носители заявляют, что в этом она безнадёжна, как самый последний шемлен) и гномьем. Обучена чтению и письму на орлейском (в том числе не брезгует путаным высоким слогом) и торговом, способна без особенных затруднений разобраться в общем содержании документов на антиванском и — не без труда — на ривенийском.
Легко разбирается в сложной структуре орлесианского двора, а за отсутствием необходимости вступать в конфронтацию скорее выберет манипуляции, интриги и лицедейство, чем бой.
С помощью определённых ухищрений способна изменить свою внешность до неузнаваемости.

Типовой инвентарь и недвижимость:
При себе всегда — парочка коротких, хорошо сбалансированных кинжалов в голенищах сапог, а при необходимости — лёгкий меч и набор отмычек за поясом; в миру дополняет этот набор наиболее «ходовыми» противоядиями. Питая почти нездоровую склонность к холодному оружию, Шип имеет богатую коллекцию дротиков, метательных ножей, кортиков и шпаг, но пользуется ими, впрочем, нечасто, поскольку особую привязанность испытывает к длинному кинжалу из чернёной стали, который называет Сомбр* и с завидной регулярностью смазывает ядами.
Без необходимости прятаться, драться или исполнять какие-либо поручения она не может отказать своему тщеславию в красивой одежде, широкополых шляпах и броских украшениях.
Официально — во всяком случае, под именем леди Эгюйо — владеет небольшим особнячком в Вал Руайо; неофициально — по некоторым данным располагает недвижимостью в разных частях Тедаса, однако, поскольку зачастую куплена она была на разные имена или же подставных лиц, вычислить, насколько многочисленным является это имущество, не представляется возможным.

Пожелания и планы: развить небольшую детективную линию, связанную с прошлым персонажа, разобраться с настоящим и будущим, поинтриговать, поработать, поубивать.
Мастеринг: не против, хотя ввиду занятости в активном сюжете могу быть обузой.
Пробный пост: тему?

Отредактировано Thorn (2019-02-22 09:46:19)