[indent] Лошади шли легким галопом, оставляя позади мили и мили сухих степей. Названные Молчаливыми на карте, степи эти сейчас не слишком-то оправдывали своё название: ветер свистел и гонял шелестящие волны по сухим, жестким стеблям высокой травы, выстуженной прошедшей зимой до блеклого бежевого цвета; пасмурное марево облаков крутилось в небе, так толком и не собираясь в тучи, но это не смущало птиц, чувствующих весну и упрямо вспархивающих под серый полог со звонкими переливами трелей. Не раз и не два всадники видели парящих в вышине хищников — орлов и ястребов, не раз и не два с дороги коней удирали крупные бурые зайцы, подымали головы вслед настороженные стайки антилоп. Степи, когда-то поеденные Мором, спустя века снова постепенно оживали, одолевая заразу скверны. И скачка через это упрямое раздолье жизни в предчувствии собирающейся грозы, пока самым призрачным запахом бурного неба витающего в воздухе, была сама по себе удовольствием, ради которого стоило оставить город на добрых две недели в пути. Он обещал вернуться аккурат к празднованию своего двадцатого дня рождения — небольшому, почти семейному празднику, за которым... за которым, хотелось верить, его ожидает новая жизнь. И в этой новой жизни не должно быть ничего, что держало бы его дома.
[indent] Рем думал, ему придётся придерживать своего черношкурого драколиска, чтобы крепкая гнедая кобылка Миры не отставала на летящем ходу, но этого не понадобилось — лошадка, даром что на фут ниже рослой твари под седлом Гаргонии, стойко держала темп и совсем не казалась уставшей. Видать, не наврал торговец про степные крови и породу, которую не видно, но которая "в сердце огнём горит". А им и нужна была лошадь, на которую лишний раз никто не позарится. Одаривать девушку верховой из конюшен дома было бы хоть и не трудно, но опрометчиво — одинокой путешественнице не пристало привязывать во дворе имперскую чистокровку, цену золотом которой знал любой наметанный глаз. А эта, круглобокая и коренастая, и послужит ей хорошо, и овсом прогорклым не потравится, и внимания лишнего не привлечёт.
[indent] Почему-то за это Рем опасался больше всего — словно не тысячи людей постоянно путешествуют туда-сюда меж городами в одиночку и ничего с ними дурного не случается; а вот с Мирой, стоит оставить её одну, так обязательно, словно все разбойники и лиходеи мира собрались за границами Империи и только того и ждут... Но даже это было лучше, чем оставлять её в Тевинтере. Он верил, он хотел верить, что она справится. Её ведь учили и растили быть совсем не рабыней и даже не либерати, что будет на каждом шагу спотыкаться об ограничения своего статуса. Лиходею хотя бы можно воспротивиться, ударить кинжалом или стрелой — а с законом так не поступишь. И долгий выбор лука, пристрелка во дворе мастерской из одного, из другого, отлично показала Ремиллю, что эти руки, потёртые трудами уборок и стирок — меньше, чем могли бы, не дари парень ей постоянно баночки с кремами из той же аптекарской лавки, где оставляла заказы его мать, — эти руки знают, с чем управляются. И это отзывалось в нём толикой гордости — за то, что она не беспомощна и не так проста, как кажется многим, смотрящим на рабов как на мебель.
[indent] Пусть даже "своей" он Миру назвать теперь не мог, это чувство принадлежности, связанности — оставалось. За три года случалось многое — намного больше, чем должно было случаться между чистокровным альтусом и рабыней его дома. Тогда, однажды, увидев и услышав её, заметив, Рем уже больше не смог отвернуться и смотреть мимо. И сколько бы не качала головой мать, сколько бы не поднимал бровь отец... То, что многое приходилось держать в секрете, в осторожности от чужих глаз — ведь одно дело, когда хозяин забирает рабыню к себе в спальню, и совсем другое — когда гуляет с ней по ночному городскому саду и лезет на высокую ограду, чтобы сорвать цветы, — кажется, только подливало масла в огонь интереса... Когда ему перестало хотеться срываться в эти небольшие безумства? Когда еще час-другой военной практики стали ценнее встречи и времени наедине? И ведь поцелуи были всё так же сладки, касания нежны, взгляды — заботливы... Но дальше не было ничего. Все повторялось по заведенному кругу привычных радостей, и карусель эта замыливала впечатления, не оставляла простора для удивления. Ему хотелось не этого. И для неё — тоже.
[indent]Поэтому — нотариус ставит подпись на копии судебного решения, вручает его девушке, и Редим Гаргония легким пассом ладони направляет магию, снимая с пальца рабыни до этого плотно — не подцепить, не пошевелить, — сидевшее на нём широкое плоское кольцо с фамильным гербом. Она свободна. Рем улыбается, благодарит отца: это его подарок сыну на день рождения, и больше тот не просил ничего. И увёз её на следующее же утро со всем тем скромным запасом вещей, данных в дорогу экономкой дома, посадив перед собой на седло драколиска. Никому не говоря, куда — пообещав только, что вовремя вернётся.
[indent]И в это время они вполне укладывались — несмотря на то, что ехали большую часть дороги не спеша, то и дело отклоняясь от маршрута в лежащие по дороге городки и деревушки, прогуливаясь по лесам и останавливаясь на беспечный дневной отдых на пологом берегу реки. Словно пытаясь растянуть, продлить эти последние дни, прежде чем дороги окончательно разойдутся — и вместе с тем не задерживая их течение, с каждым рассветом продвигаясь всё дальше от Вирантиума и всё ближе к пограничным землям Хасмала. До него оставалось, пожалуй, часа три или четыре галопа — и ещё ближе до речки Альбы, Белой, как её называли по ту сторону неглубокого течения. Вроде как ходило поверье среди рабов, что если беглецу удастся добраться до Альбы и пересечь её, ни один тевинтерский патруль уже будет не в праве за ним гнаться. Глупости, конечно — если что и могло заставить поимщиков беглых повернуть назад, так это патрули хасмальской стражи, как раз до Белой со своей стороны и ходившие; так что — как повезёт. Но Миры эта зыбкая удача не касалась — она имела право свободного человека не торопиться и не скрываться, путешествуя меж землями разных стран.
[indent]Впереди, в отдалении степных просторов маячит обломанный клык Краеугольной башни — когда-то давно бывшей неваррской, затем хасмальской дозорной, а до того, многие века назад, и вовсе принадлежавшей Стражам. Сейчас от былого мало что осталось — доски полов у земли прогнили, крыша просела без починок и частично обвалилась, только каменный серый остов с тут и там вывалившимися камнями и оставался, предлагая хоть какую-то защиту от ветра и непогоды. Альба текла в низине сразу за башней — меньше часа пути. Провожать её до Хасмала он не станет, незачем никому видеть, в чьем сопровождении и откуда девушка приехала в город. Там она будет уже сама по себе и сама за себя.
[indent]Рем придержал поводья, притормаживая капризно заворчавшего драколиска и переводя его на шаг, равняясь с вырвавшейся было вперёд лошадкой Миры. Улыбнулся, взглянув на девушку, над которой впервые за три или четыре даже долгих года не довлела ничья воля, ничьи приказы. Не довлела уже неделю, с того дня освобождения, но по-настоящему и до конца, наверное, это ощутится только тогда, когда и он уедет, перестав быть напоминанием о той жизни, о том доме, о тех людях. А его место займёт кто-то ещё.
[indent]— Не боишься? — ободряюще спросил Ремилль, протягивая руку через расстояние меж идущими бок о бок зверьми — драколиск косил мордой на лошадь и зыркал круглым глазом, но та флегматично игнорировала его клыкастый оскал и хрипы, — и касаясь щеки девушки, мимолетно погладив и заправив за ушко её прядку волос, тут же выдернутую обратно порывами ветра. Цель их пути совсем близко — рубеж, после которого даже для иллюзии "как прежде" места уже не останется...

Отредактировано Rem Gargonia (2018-12-24 22:02:00)

[indent] Конечно, боится. Рем не слепец, чтобы не видеть её волнения, не замечать тревоги в опущенном взгляде — он долго приучал её не робеть, снова и снова деликатно касаясь кончиками пальцев под подбородком, настойчиво напоминая, что ему нужна не тихая её почтительность... ему нужна она, словно скрытое за всеми замками сокровище, неразгаданная тайна. Была нужна — пока терпкая правда жизни не вытравила опрометчивые и яркие надежды юности, ту веру во всевозможность и обязательный хороший конец у всех сказок. Но рабыня остаётся рабыней, любящей без оглядки, нуждающейся до граней отчаяния. И даже сейчас она отводит глаза, зажимается в себе, будто это не они сейчас одни на мили вокруг и свободны. Наедине можно было всё — всё, что приходилось прятать от внимательных глаз прочих, что приходилось умалчивать, чтобы не навредить ни себе, ни ей. Но сейчас их "наедине" распадалось, истлевало и таяло, словно сахарный кубик в тарелке, залитый водой. Река была там, впереди, но всё больше казалось, что между ними — с каждым скачком ездовых животных становясь всё шире и шире.
[indent] Поэтому, конечно, она почти не смотрела на него. Конечно, она боялась — того, как встретит мир её одну, того, как могла измениться жизнь, пока она была отделена от неё стенами особняка и долгими дневными переходами чужой земли, чужой страны, живущей не так, как весь остальной Тедас. Но Рем улыбнулся, понимая это и одновременно видя, как девушка упрямо стоит против этого страха. Не тот истинный храбрец, кто ничего не боится, но тот, кто боясь, всё равно делает шаг вперёд, ведь так? Она сможет. Пусть даже ему и придётся ещё и ещё раз подтолкнуть её к этому. И торопливая, порывистая эта попытка Миры зацепить, удержать прикосновение, — без слов говорящая о том, как нужен ей её хозяин, её опора и защита, её ось в чужой и враждебной реальности, презирающей и растирающей в пыль, — только укрепляла Ремилля в этой невеселой уверенности.
[indent] Мало открыть дверцу клетки, нужно взять птицу на руку и встряхнуть, заставляя расправить крылья, взмахнуть ими, вспомнить, что они есть, что не отсохли за всё время тесного заключения и бесправия. И Гаргония даже укорял себя в излишней, быть может, мягкости в этой ситуации. Он продолжал нежно качать птицу на предплечье, откладывая решающий момент вместо того, чтобы подбросить её в воздух, резко и высоко, не оставив никакого другого выбора. Он не мог — не поехать с ней, не проводить, не остаться рядом до самого предела, — духа на другое не хватало, заставляя уповать на обстоятельства, на их неизбежность. Не только она привыкла к нему и будет скучать по его улыбке. Но сплетенные с ответственностью теплота и небезразличие были не вдохновляющим, а тяготящим чувством.
[indent] В этой отчаянной нужде, в этом нежелании представить свою жизнь без него, в этом неверии, что там может быть какая-то ещё жизнь помимо этой, объятия превращались в кандалы. Уверенность, что человек из высокого класса и раб друг другу не ровня, что они не могут быть достойной парой — та уверенность, которую он так хотел опровергнуть, — не на пустом месте взялась. Власть отравляет даже самые благородные и светлые чувства. Когда ты один формируешь чей-то мир, волей-неволей перестаёшь ценить это своё творение так, как ценил бы, оставайся оно хоть немного непостижимым, неподвластным, оставляющим простор для действия, для завоевания, которого требовала душа. И со временем Рем находил всё меньше и меньше радости в том, как охотно Мира откликается ему, как смотрит с надеждой и любовью, как готова была отдать ему всё и всё позволить, совершенно отрекаясь от себя самой. От той пустой не жизни даже, существования, что было у неё-рабыни, себе и так не принадлежащей. Чуда не случилось. Сокровищница оказалась пуста. Десяток простых вещей, сложенных в ней, могли бы представлять ценность для кого-то другого, но не для потомка рода Гаргония. И он оставлял всё это лучшим рукам. Хотелось верить, что лучшим. Может, то будут не чьи-нибудь, а её собственные руки, как знать. Может, свобода вернёт ей способность видеть эту ценность. Должна вернуть.
[indent] — М? — Рем выглядит удивлённым этой просьбой, хотя бы отчасти. Руки не отнимает, но ладонь не спешит сжимать, задумавшись, похоже. — Ты не хочешь въехать в город с темнотой? Стража в это время самая...
[indent] Голос его постепенно сошёл на нет и притих — парень не договорил, и так понимая ответ: нет, не хочет. Конечно, не хочет. Рем оглянулся на протянувшиеся позади поля. Его самого не пугала скачка в тёмный час, драколиски хорошо видят в темноте, сохранив в крови эту способность своих драконьих предков. Ему тряхнуть бы сейчас рукой, толкнуть вперёд и вверх строгим отказом, отсекая тянущийся тлен прежнего — лети, к свободе распахнута дверь, приходит строчка из песни на ум; но Ремилль лишь думает об этом и мысли оставляет при себе. Улыбается понимающе и согласно, сжимая пальцы на её ладони. Жалея — зря, наверное. Наверное, зря. Что подарит ещё одна ночь, кроме затянувшегося чувства горчащей неизбежности, кроме мыслей о том, что рассвет всё равно настанет, сколько ни пытайся задержать время в настоящем, в иллюзии неизменного, в падении, которое не остановить. Но что-то в её чистом, наивно ищущем взгляде, и он, не в силах быть жестоким, уступает.
[indent] — Хорошо. На рассвете, так на рассвете. Но потом наверняка придётся постоять в очереди с торговыми обозами, — говорит Ремилль о том, что сейчас вряд ли важно, о разделенном этом будущем, как о чём-то обычном. Что ей будет до этих обозов... наверное. Да и стражи ей бояться нечего. В Хасмале находят убежище даже настоящие беглые рабы, нелегалы, которым тут сочувствуют и которых принимают, чтобы насолить Тевинтеру и выразить презрение укладу его общества. Это Рему, мало знающему о том, как в действительности живёт "нижний мир", и, вероятно, несправедливо его опасающемуся, всё мнится разное и рождает стремление к ненужным предосторожностям. Он напоминает себе, что Мира теперь сама вправе решать, как ей лучше, это её жизнь, ее ответственность. И если ей кажется лучше сейчас задержаться в пути, отложить неизбежное на завтра... Кто он ей теперь, чтобы перечить? Это её выбор.
[indent] — Лишь бы не было дождя, — взглянул Ремилль на набрякающее тяжестью облаков беспокойное небо, направляя драколиска в сторону башни. — Что-то крыша там не выглядит особенно надежной...

[indent] Согласие остаться и самого Рема ввергло в глухое замешательство, запоздалое сожаление о торопливых, невыдержанных словах. Словах-слабости, словах-уступке — о чём-то, что десятки раз продумываешь, репетируешь про себя, и вроде бы решаешься, но когда приходит момент сказать нужное — бездумно ляпаешь то, что проще сказать. Пока они едут к башне, досада соревнуется с оправданиями своего поступка, неуютно погрызывая бок под правыми ребрами. Это похоже на слепое упрямство движения вперёд, даже видя там стену, совершенно однозначно пересекающую проход. Не сворачивая, идти, пока не упрёшься лбом и носом в холодный камень, только тогда признав реальность и непреодолимость преграды. Которая даже не подумала развеяться под твоим прямым, вызывающим взглядом, уступить требованиям воли, оказаться зыбкой иллюзией. Глупо, бессмысленно, лишние десять шагов, чтобы прояснить то, что и так ясно, что решено и неизбежно. Но ей — ей это нужно сейчас, а он — он никуда не спешит. Один день, одна ночь ничего не сделают с его возвращением. Да и права Мира, по свету дня обратная дорога будет легче.
[indent] Они явно не первые, кто останавливается на отдых под прикрытием этих подточенных временем стен. Из кусков выпавших камней в земляном, лысовато поросшем травой "полу" выложено сухое место под очаг с оставшимся углём, под укрытием из кусков кровли у самой стены припасено немного хвороста, пара поленьев и даже огневой камень; а на воткнутых палках натянут кусок старого выцветшего полотнища, худо-бедно способного уберечь кострище и сидящего подле него человека от брызг сыплющего в дыры дождя. Должно быть, позаботились те добрые люди, кто встречал бегущих рабов на этом пути, кто мог и хотел помогать. Ведь за гранью реки еще долго не сыщешь подходящего укрытия — с этого берега, по крайней мере, ничего подходящего не видать; для идущего пешком и сбившего ноги эти последние мили — самые нужные и самые трудные. А огня из степных трав не разведёшь, веток из ближайшей рощицы вряд ли хватит на него. Рем и не надеялся, но везение оказалось сильнее его в меру прагматичного мышления. Будь он магом, ему бы даже думать о таком не пришлось... что для них разжечь огонь и поддержать его даже там, где горечь нечему, не считаясь с невыгодной реальностью. Мотнув головой, Ремилль отогнал от себя это коротко кольнувшее сожаление. Некогда жалеть, нужно дать отдых животным, покрепче привязав драколиска, разбить палатку, развести костёр... с огнём наступающая ночь уже не казалась такой молчаливо-тихой и тягостной, треск пламени развеивает скуку и веселит взгляд пляской ярких языков. На всё ту же удачу, ходившие по небу облака проползли собираться в весеннюю грозу где-то дальше, мимо них — прояснилось немного, даже показались звёзды и глухое иссиня-чёрное полотно за ними. Холодное, неуютное. Куда приятнее смотреть на огонь, даже если перед глазами от него начинают плясать слепые искорки.
[indent] На Миру Ремилль старается не смотреть, не делать ничего особенного из этого сидения вроде бы рядом, но на дружеском расстоянии друг от друга, как сидели бы обычные путники, которых объединила на время только дорога и её трудности. Не смотрит, стараясь сохранить легкость и простоту хотя бы в их подобии, но краем глаза всё равно видит её, чувствует на себе её взгляд. Отводя слишком сосредоточенные глаза от пламени, ловит его, с адресованной только ей теплотой улыбнувшись, разглядывая в свете костра озолочённые рыжиной волосы и щеки девушки, её оттененные горечью глаза. Хочется сказать ей: всё будет хорошо. И без меня тоже. Это в Тевинтере иначе не было бы, даже если сам он там считай что изгой, не лучше сопорати. В Вольной Марке живут по-другому, другим дышат. И ты тоже будешь, вернешь себе то, что потеряла.
[indent] Следуя за указанием, Рем поднимает голову, разглядывая созвездие. Немного сдвигается вбок, в сторону Миры, опираясь на руку, чтобы лучше видеть звезды в тот же проём в крыше. Слушая, он то и дело скашивает взгляд на рассказчицу, улыбаясь чему-то своему. Кто-нибудь, когда-нибудь, будет очень дорожить этой девушкой и её историями. Ему хотелось в это верить. Она заслуживает много большего, чем быть тенью своего хозяина, вещью, мягкой игрушкой, утешающей по ночам и не нужной днями. Эта история, она в первую очередь говорила об одном — о живости прошлого, ещё не всю силу растерявшим перед её блеклым настоящим. Рем снова спрятал взгляд среди звезд, чтобы она не заметила этого задумчивого рассматривания. Больше ничего не имело значения... все беды в легендах начинаются тогда, когда герои забывают обо всём вокруг себя. Ремилль не знал, как такое получилось бы в Тевинтере. Может быть, не в его кругах жизни? Там всё, что вокруг, шипело, толкалось, язвило и напоминало о себе неустанно, невозможно забыть, приходится всё время быть осмотрительным — или сталкиваться с последствиями своих излишне пылких поступков. Он, совершая их, знал, на что шёл. А как можно быть настолько безответственными и наивными, как парочка из сказки?..
[indent] — Отчего же печальная? — парень улыбнулся. — Если для них и правда не имело значения ничего, кроме как быть рядом... то бытие лошадьми, наверное, их не особенно расстроило. Ведь так они точно были свободны и только вдвоём. Пусть и в посмертии. Так что это счастливая история. Они ведь получили, что хотели, друг друга. Было бы, пожалуй, глупо ставить судьбе условия. Только подумай: хотим быть вместе, но чтобы обязательно как люди, и свадьба, и пятеро детей, — он рассуждал наполовину юморным тоном, глядя куда-то поверх костра в сторону противоположной стены, словно видел во всплесках разворошенного хворостиной огня то, что воображает себе вместе с этими словами. — А так, их мечта исполнилась ведь. Должно быть, как-то иначе это было невозможно, и что-нибудь обязательно встало бы у них на пути. Родители, тяготы жизни, старение, что-то ещё. Их провели другой дорогой к счастью. Так что лучше порадоваться за них, а не грустить.
[indent] Заданный вслед за этими словами вопрос ненадолго повис в ночной тишине среди потрескиваний костра и далекого посвистывания ветра снаружи. Рем повернул голову, не отвечая сразу, размышляя то ли над самим вопросом, то ли над причиной его задать. Может не быть... он бы спросил другое: а что, может быть разве? Неисповедимы, конечно, намеченные нам Создателем пути, но...
[indent] — Я хочу место в этом мире, — наконец отвечает Ремилль, снова поднимая взгляд куда-то под крышу, без особой цели блуждая им по камню стен, голым перекрытиям, пятнам неба в просветах обрушений. — Хочу что-то своё, особенное, что могу делать только я. Хочу иметь значение...
"Хочу знать, для чего я. Что мне уготовано, ведь должна быть какая-то цель, какой-то смысл... хочу его найти. Хочу быть не ошибкой, а нарочным замыслом. Вот, чего я хочу."
[indent] — А ты? О чём теперь мечтаешь ты? — не сказав всего того, что считал слишком личным для облечения в слова, обратился Рем к Мире, возвращая вопрос с искрой любопытства в глазах. О чём мечтаешь, к чему стремишься ты теперь? Когда можешь позволить себе мечтать и строить планы на будущее.

[indent] А ведь её смех ему по-прежнему дорог. Как дороги и тонкие её пальцы, сжимающие ветку, дороги упругие завитки прядок волос у её щек, и подчеркивающие скромность опущенного взгляда густые тёмные ресницы, щекотку которых он всё ещё помнит на своём плече. Как важно знать, что ей удобно, тепло, надёжно. Что тетива на луке из прочнейших и гибких жил, что каждая стрела в колчане прекрасно сбалансирована, а мошна увесисто полна золотом и разменным серебром. Что тонкой выделки шкуры охотничьей защиты, укрепленные чешуей, прослужат долго и верно, уберегут и защитят. Что у неё будет всё, чтобы гордо стоять самой, не боясь и не вспоминая о прошлом, о хлестких побоях мокрой тряпкой в руках кричащей на неё кухарки. Она дорога всем — движениями, жестами, голосом, всем тем, что известно Рему от и до. И желание заботиться о ней никуда не пропало, протянулось упрямой ниткой, которую так трудно порвать.
[indent] И он бы продолжал заботиться, если бы мог сделать это вот так... по-дружески. Словно забыв всё, что было раньше, словно не было никогда, не зарождалось того казавшегося теперь кощунственным, почти постыдным желания — и не обрывалось изнутри, встречаясь с таким её взглядом. Взглядом, от которого Ремилль предпочитал отвернуться, не смотреть, думать о другом, обязанный собственной инициативой... Остаться друзьями? Он обманывает себя, думая, что смог бы. Рано или поздно и эту нить убила бы уже не преданность, а... жалость, наверное. К ней, остающейся пленницей даже на свободе. Лучше так. Лучше сейчас, пока хотя бы это приятное ещё живо, пока он ещё может вспоминать о ней с теплом. Смотря на Миру, пока она объяснялась о желаниях, Рем ощущает очередной тихий укол стыда — мы в ответе за тех, кого приручили. Но собака никогда не поймёт, почему хозяин привязал её в другом месте и ушёл. Она — человек, и она справится с этим. Может быть, поможет злость. Злость, на которую она станет способна когда-нибудь, обращенная против него — первый признак того, что цепь ржавеет и рвётся. К счастью.
[indent] Если бы он только знал, как её подтолкнуть. Если бы сам не запинался, не осиливая.
[indent] — Эй, — она отшатнулась, отдёрнулась от него, словно из кожи парня росли шипы, уколовшие ладонь при касании. Ремилль немного хмурится этой улыбке, кажущейся ему виноватой. И упрямо ловит ладонь Миры, мягко сжимает пальцы на ней. Может, не стоило? Оставить, как есть, позволить молчанию навалиться стеной, пригасить, свести на нет всё так, как оно и должно быть, если правильно... Но этот рывок её, как от огня в сторону, задевает что-то, встряхивает неприятие и нежелание с таким мириться. Если бы только думать о правильных поступках было так же легко, как совершать их.
[indent] — Я пока ещё здесь. Не затем же ты просила меня остаться, чтобы теперь поскорее спать да с глаз долой? — Рем говорит с лукавством и приподнимает в улыбке угол рта. Конечно, они оба устали от езды, от забот, от далёких от комфорта фамильного имения условий, но всё-таки, не настолько, чтобы падать без чувств, едва насытившись. Да и ночь эта была странная, как будто не в счёт тех дней, что отсчитывались до разлуки. Ночь, как будто не совсем из этого мира, за скобками уравнения. Поэтому он пересаживается ближе, в очередной раз меняя точку на запятую, хотя казалось бы, как давно пора бы по-другому...
[indent] — Я не боюсь за свою мечту, это больше даже цель в жизни. Я буду искать и найду, — подтвердил он, кивнув и улыбнувшись прямее. — Но о том, что ты сказала... Я у тебя так и не спросил ни разу, — парень опускает взгляд на сцепленные ладони, раздумчиво поглаживая пальцы Миры в недолгой паузе, прежде чем продолжить. — Что ты будешь делать, когда приедешь в город? Куда пойдешь, чем займешься? Попытаешься найти родню? Ты говоришь, у тебя нет мечты, но это ведь не обязательно должно быть что-то великое и далёкое. Поставить свою жизнь на ноги — разве не мечта? Мечты существуют, чтобы сбываться. А это у тебя точно получится. Раньше, до всего этого... о каком будущем ты думала для себя? Может, как раз теперь и получится его воплотить?..
[indent] Ремилль немного наклоняется вперёд, чтобы лучше видеть лицо Миры, заглянуть в него с добрым интересом. Может, если больше думать о том, каким красочным и интересным может быть завтрашний день, будет не так тяжело расставаться с сегодняшним. Будущее — всегда возможности к чему-то новому, чему-то лучшему, возможности роста и преодоления не такой уж славной ситуации настоящего. Сколько бы самому Ремиллю не говорили о страхах, о предосторожностях, о мрачных развязках, в нём самом эта вера в лучшее была неугасима, и он часто ощущал растерянность, сталкиваясь с тем, что почти для всех прочих это иначе, что он какой-то странный в этом и что другим так сложно смотреть на светлую сторону завтрашнего дня, а не в тень от восходящего солнца. Смотреть в тень, и не видеть всей прочей красоты, которой сам Ремилль наблюдал так много, что в нём она и не помещалась вся — вызывая отчаянный зуд красотой этой хоть как-нибудь, но поделиться...

[indent] Даже понимая этот жест Миры, позволяя ей высвободить пальцы, Рем не находит в себе смирения одобрить его — и хмурится, глядя на девушку. Не так хмурится, как бывало, когда он действительно злился — не поджимая сейчас губ до опасной мрачности, но скорее с серьезностью слушая то, что она вдруг решилась ему сказать.
[indent] "Так ли хорошо ты знаешь, чего хочется мне, чтобы с такой уверенностью утверждать это?" Немой вопрос остаётся в глазах, блеснувших сомнением, протестом этому несправедливому утверждению. Рем молчит, не берясь опровергать и спорить — эта хватившая лишнего вспышка одновременно и задевает его, и... успокаивает? Нет, не так — но где-то под слоем привычной гордости то самое здравое чувство понимания ситуации считает это правильным. Да, так лучше. Лучше тебе не любить меня настолько сильно, чтобы растворяться и покоряться, отдавая свободу, теряя волю, теряя себя. Протестующие, упирайся, бей наотмашь словами — но только не смотри больше на меня так, что я и не знаю, куда деться. Ты отдаешь мне больше, чем мне нужно, и я не знаю, что делать с излишком, куда его положить, и этот избыток злит меня. До желания прямо так под ноги и бросить — желания, которому я никогда не последую, потому что умею лучше, чем поддаваться слепым капризным прихотям. Я не хочу тебе зла, нет — совсем, совсем другого. Поэтому так лучше. Чем сильнее ты меня оттолкнешь, тем целее сама будешь. У тебя больше не должно быть хозяина. И я уйду из твоей жизни, унося это понятие с собой. Дальше ты сама. Ты можешь, ты всё сможешь, особенно — без меня.
[indent] Рем опускает голову, смотрит в огонь, позволяя ей отойти в сторону — думает, взвешивает, пока наконец какие-то считанные удары сердца спустя подхватиться и пойти следом. Может быть, так оно и должно? Чем быть жестоким, щёлкая её по носу сдержанностью и безразличием, на которое его сердце не способно, не лучше ли выбрать другую тактику? Ему хочется услышать это ещё раз — это её "не надо". Даже с азартом каким-то, драйвом, затмевающим ясное видение ситуации, мешающим думать прежде, чем делать. Ещё раз, скажи мне ещё раз — что тебе не нужны мои касания, моё внимание, что тебе не нужен я. Пойми, что то, что заставляет тебя тянуться ко мне, улыбаться, просить остаться, это только отголоски прошлого. Догорающие угли, которым жизни осталось до рассвета.
[indent] Поэтому он нагоняет Миру, ушедшую на прохладу о костра, и, не спрашивая, приобнимает одной рукой.
[indent] — Не ходи далеко, степи холодны ночами, — в голосе Гаргонии сплетается забота и мягкий упрёк. — Простынешь ещё без плаща. Пойдем назад?
[indent] Рем тянет девушку к себе, побуждая повернуться, касается ладонью плеча над локтем, ободряюще улыбаясь, хоть и сомкнутыми губами. Ничего общего с его обычно открытой и светло-радостной улыбкой — упрямства в ней сейчас больше, чем привычного радушия.
[indent] — Ещё не утро. До рассвета я с тобой. Время-то конечно не вернуть, но стоит ли упускать его ещё больше?.. — он наклоняется немного вперёд, приближаясь лицом к лицу, не то желая рассмотреть внимательнее, не то...
[indent] "Как далеко я должен зайти теперь, чтобы ты меня остановила? Чтобы сама поняла, что это совсем не то, чего ты на самом деле хочешь. Если я прогоню тебя, оставлю, ты так и будешь за мной тянуться, рукой ли, мыслью ли. Но что будет, если ты прогонишь меня сама?.."

[indent] Она не отшатывается, не отталкивает его — долго, кажется Рему, слишком долго, позволяя нырнуть близко до бессовестности, заглянуть глаза в глаза так, что трудно смотреть в оба сразу, почти коснуться носом. Уставшим тоном сказанные слова заставляют помедлить: парень останавливается, словно натолкнулся на преграду, прекратив тянуться вперёд, оставляя ещё между ними эту ладонь расстояния. Не слишком ли много он от неё требует сразу? Наверное, уже одно то, что Мира в силах сказать ему это, заявить о праве — значимо. Стоит ли остановиться на этом? Не хотеть, чтобы она сделала больше, чтобы была резка и категорична, чтобы — даже, может, накричала на него? Чтобы дала выход всему тому противлению, что пока слабо-слабо, но копится под кожей неприятием. Чтобы оттолкнула его, и отпустила — себя. Но Мира не говорит "нет". Она оставляет решать ему, всё ещё только ему, сама занимая место безвольной куклы, не идущей навстречу с былой отзывчивостью и нежной жаждой, так и сквозившей ещё в недавнем жесте её, ластящейся к ладони щекой. Всего только куклы, когда имеет право на много, много большее. Хочешь — целуй. Брови Рема едва заметно изгибаются, когда он, дёргая углом рта в усмешке и отчего-то ощущая распаляющий его азарт, неусидчивый, негодующий и непримиримый, несогласный с таким развитием событий, спрашивает, продолжая нажим:
[indent] — А если и правда хочу?
[indent] Азарт этот похож на нетерпение пса, которому вот-вот швырнут зажатый в руке мячик. Ну давай же. Ну пожалуйста. Сейчас? А может, теперь? После этого удара сердца? И настолько не терпится, что проще подскочить и выдрать мячик из руки, выкусать из пальцев. Он не даёт времени ответить — и накрывает её губы своими, целуя с нежностью и былым, даже если давно ушедшим жаром. Это просто, так просто — делать с девушкой всё, что ему захочется, и наслаждаться тем, что делаешь, словно лепишь скульптуру из податливой глины, мнёшь пальцами, придавая только тебе ведомую и нужную форму. Кладя руки на бёдра, притягивая к себе, настырно прихватывая губы снова и снова, с берущей своё наглостью — чуть ли не умоляя про себя, надеясь, что сможет дотянуться до чего-то, задеть какой-то тайный рычаг, и пружина сработает, сорвётся... не срывается. Ещё нет. Не сейчас. Мира позволяет ему — и Рем пользуется этим позволением, подхватывая её на руки и унося обратно под защиту руин, прочь от гуляющего ветра.
[indent] Он уже понимает, что победил, и разочарованная, едкая досада борется внутри с сочувствием к ней, такой маленькой рядом с ним, хрупкой, и надеждой, что каждый следующий его шаг, каждое продолжающее касание может стать тем самым, зашедшим слишком далеко. Но девушка отзывается, подаётся навстречу, и надежда рассеивается, сменяясь совсем другим чувством — от которого движения становятся резче, пальцы хватают сильнее, прижимая за запястья к тонкому спальнику в палатке. Надёжная, плотная прослойка шерсти в нём хоть и не делает землю мягче, но гасит её холод, не давая добраться до тел... но это сейчас неважно, так неважно, когда они только вдвоём, и поцелуи на коже горячее всякого огня. Рем долго не даёт ни себе, ни Мире покоя, не даёт, в первую очередь, думать над тем, что они делают, коротая часы перед рассветом, и чего с этим рассветом не миновать. Злится — на себя, на неё, закрывает рот поцелуем — не спрашивай. Ничего не говори. Будет больно, но — странным образом его самого эта злость освобождает. Хватит. Пора.
[indent] Когда она, кажется, заснула, ослабев и забывшись в тепле, Ремилль почти бесшумно отодвигается и выбирается из палатки. Снаружи небо уже сереет предчувствием солнца, полчаса-час — и оно вынырнет из-за горизонта, отмечая начало нового дня. У него нет времени стоять и смотреть — он и не хочет стоять и смотреть. Бессонная ночь колет глаза песчинками усталости, но парень только смаргивает их, щурится, и идёт к своему драколиску, привязанному с противоположной стороны от лошади Миры. Затянуть подпругу, закинуть вещи на седло — дело нехитрое. Каждый шаг по этим камням, доскам и траве жжётся, словно он ступает по лаве. Гаргония не таится, решимость в нём похожа на затянувшийся удар копья — неумолимо стремящийся вперёд, к цели. Он дал себе зарок не смотреть, не произносить ни слова, и в тлеющей этой досаде — почему всё вышло так, почему именно так... по-дурацки? — Рем следует этому решению с упорством самого истового ревнителя церковных канонов. Упорства ему не занимать. Звякают ремешки сбруи, драколиск всхрипывает и рычит, отзываясь всаднику. Ремилль вскидывает себя в седло, глядя прямо, только прямо — ни в коем случае не по сторонам, ни на палатку, ни на потухшее кострище, ни на вещи... Мира в его памяти ещё сидит у огня, показывает рукой на звёзды, рассказывая легенду. Целует, шепчет, льнёт к нему... он будет дорожить этими воспоминаниями. Но сегодня все они — дело прошлого. Остывшего, как прогоревшие угли, прошлого.
[indent] Наверное, он должен благодарить её податливость и согласность за эту злость, которая окрыляет и позволяет ему так легко повернуться спиной, вырваться из когтей сожаления — но Рем хотел не этого. Это она должна была уезжать, убегать, и рана, прижжённая гневом, затянулась бы быстрее. Но, может, так и лучше. Может, так даже лучше, и гнев её будет ярче. Непонимание, неприятие — если это нужно, чтобы снять с неё кандалы привязанности, то пусть будет так. Пусть она всегда его проклинает за эту ночь, за это настояние, за то, что играл с последними искрами её любви и доверия — и бросил, растерев сапогом, воспользовавшись в последний раз. И, направив драколиска к ведущему на северо-запад проёму в стене, Ремилль пришпоривает его и резко высылает в галоп, перестуком тяжёлых когтистых лап прокатившийся по руинам.
[indent] Да милует их Создатель, чтобы каждый нашел своё счастье — и эти пути больше никогда не пересеклись.